...Я ЭТО «?слушатели пораженные точно, застывают они и, звезды блуждающие небытия из вызывает горя вопль ЧЕЙ»...
Он продул дым через сигарету, и она удлинилась.
Он взглянул на часы и осознал, что стрелки движутся в обратную сторону.
Часы сказали ему, что десять часов тридцать три минуты вечера сменились десятью часами тридцатью двумя минутами.
А потом наступило что-то вроде отчаяния, так как он знал, что ничего не сможет с этим поделать. Он был в ловушке — двигался в обратном направлении через последовательность прошлых действий. Просто он не уловил предупредительного симптома.
читать дальшеОбычно возникал призматический эффект, проблеск розовой статики, сонливость, миг обостренного восприятия...
Он переворачивал страницы слева направо, его глаза бежали по строчкам в обратном направлении.
«?воздействие такое оказывает горе чье, это КТО»
Он беспомощно наблюдал из глубины глаз, как действует его тело.
Сигарета достигла своей изначальной длины. Он щелкнул зажигалкой, огонек впрыгнул внутрь, и он выстрелил сигарету в пачку.
Он зевнул. Наоборот: сначала выдохнул, потом вдохнул.
Обман чувств, объяснил ему доктор. Горе и эпилепсия породили уникальный синдром.
У него уже был припадок. Диалантин не помогал. Это были послетравматические локомоторные галлюцинации, порожденные тревожным состоянием, усугубленные припадком.
Но он не поверил, не мог поверить, после того как в обратном направлении прошло двадцать минут, после того как он поставил книгу на пюпитр, поднялся, прошел через комнату спиной до встроенного шкафа, повесил халат, в обратном порядке надел рубашку и спортивные брюки, которые носил с утра, попятился к бару и начал изрыгать мартини глоточек за прохладным глоточком, пока бокал не наполнился до краев, и не пролилось ни единой капли.
Предвкушение солоноватости маслины, и все вновь переменилось. Секундная стрелка на наручных часах бежала в обычном направлении.
Часы показывали 10 часов 7 минут.
Он почувствовал, что может двигаться, как пожелает.
И вновь выпил мартини из полного до краев бокала.
Теперь, если остаться верным прежней последовательности, он переоденется в халат и попытается читать. Вместо этого он смешал еще один коктейль.
Теперь последовательность нарушилась.
Теперь ничего не произойдет так, как оно, по его впечатлению, произошло в обратном порядке.
Теперь все стало по-другому.
И все доказывало, что случившееся было галлюцинацией.
Даже идея, что движение в каждом направлении заняло двадцать шесть минут, была попыткой разумного объяснения.
Нет, ничего не произошло.
...Не следует пить, решил он. Это может вызвать припадок.
Он засмеялся.
Вообще-то — чистое безумие.
Вспоминая, он выпил бокал.
Утром он по обыкновению обошелся без завтрака, отметил про себя, что уже довольно поздно, принял две таблетки аспирина и тепловатый душ, выпил чашку кофе и вышел на прогулку.
Парк, фонтан, детишки пускают кораблики, трава, пруд — он ненавидел их всех, и утро, и солнечный свет, и голубые разводы между башнями облаков.
Он сидел и ненавидел. И вспоминал.
Если он на грани психического срыва, решил он, то уж лучше сразу сорваться, а не пошатываться на краю.
И он помнил почему.
Но все было ясным, таким ясным — утро, и все. Резким, отчетливым, пылающим зеленым огнем весны под знаком Овена. Апрель.
Он смотрел, как ветер громоздит ошметки зимы у далекой серой ограды, видел, как он гонит кораблики через пруд к топкому берегу в отпечатках детских следов.
Фонтан раскидывал холодный зонт над позеленевшими бронзовыми дельфинами. Солнце зажигало струи огнями, стоило ему повернуть голову. Ветер ворошил их.
На бетоне, сбившись кучкой, птицы клевали огрызок шоколадного батончика в красной обертке.
Воздушные змеи покачивались на хвостах, пикировали к земле, вновь взмывали, подчиняясь невидимым нитям, которые держали мальчишки. Телефонные провода были увешаны планками каркасов, облеплены рваной бумагой — обломанные нотные знаки, смазанные глиссандо.
Он ненавидел телефонные провода, воздушных змеев, детей, птиц.
Хотя больше всего он ненавидел себя.
Как человек разделывает обратно то, что сделал? Никак. Нет для этого способа нигде под солнцем. Можно страдать, помнить, каяться, проклинать или забывать. И только. Прошлое в этом смысле неизбежно.
Мимо прошла женщина. Он слишком поздно поднял глаза и не увидел ее лица, но пепельный водопад волос по плечи, стройность ног в ажурности чулок между краем черного пальто и бодрым перестуком каблучков остановили его дыхание где-то под диафрагмой, запутали его взгляд в колдовском плетении ее походки, ее осанки и в чем-то еще — вроде рифмы к последней из его мыслей.
Он привстал со скамьи, но тут по его глазным яблокам ударила розовая статика, и фонтан превратился в вулкан, извергающий радуги.
Мир был заморожен и подан ему под стеклом.
...Женщина прошла спиной перед ним, и он опустил глаза слишком быстро, чтобы заметить ее лицо.
Он понял, что возобновляется ад: птицы пролетели мимо хвостами вперед.
Он отдался течению. Пусть несет его, пока он не сломается, пока он весь не израсходуется и не останется ничего.
Он ждал там, на берегу, следя за круговоротом вещей, а фонтан всасывал струи по большой дуге над недвижными дельфинами, а кораблики плыли через пруд кормой вперед, а ограда сбрасывала с себя мусор, а птицы восстанавливали шоколадный батончик внутри красной обертки — крошку за хрусткой крошкой.
Только его мысли были неприкосновенны, а тело принадлежало отливной волне. Через какое-то время он встал и спиной вышел из парка. На улице мимо него пропятился мальчишка, всвистывая обрывки популярного мотивчика. Спиной вперед он поднялся по лестнице к себе в квартиру, ощущая нарастающее похмелье, развыпил свой кофе, распринял душ, разглотнул аспирин и лег в постель, чувствуя себя ужасно. Пусть так, решил он. Смутно припомнившийся кошмар развернулся обратно у него в сознании, обеспечив незаслуженно счастливый конец.
Когда он проснулся, было темно.
И он был очень пьян.
Он попятился до бара и начал выплевывать спиртное в тот же бокал, каким пользовался накануне, и выливать из бокала назад в бутылки. Разделять джин и вермут оказалось проще простого — каждая жидкость сама взвивалась пологой струей в соответствующую бутылку, которую он наклонял над бокалом.
И пока это продолжалось, его опьянение неуклонно шло на убыль.
Затем он оказался перед ранним мартини, и было 10 часов 7 минут вечера. И тут в пределах галлюцинации он задумался о другой галлюцинации. Будет ли время замыкаться в петле — двойной, то вперед, то назад, через его предыдущий припадок?
Нет.
Как будто того припадка никогда не случалось, никогда не было.
Он продолжал пятиться через вечер, разделывая сделанное.
Он взял телефонную трубку, сказал «всего хорошего», разобъяснил Мэррею, что завтра опять не явится на работу, послушал, положил трубку и посмотрел на нее, когда телефон зазвонил.
Солнце поднялось на западе, и люди задним ходом ехали в своих машинах на работу.
Он прочел прогноз погоды и заголовки, сложил вечернюю газету и оставил ее на столике в прихожей.
Такого длительного припадка у него еще не бывало, но это его не волновало. Он приспособился и наблюдал, как день разматывается к утру.
По мере этого его похмелье нарастало и стало жутким, когда он снова лег в постель.
Когда он очнулся в предыдущем вечере, то был пьян в дымину. Он заполнил, закупорил, запечатал две бутылки. Он знал, что скоро отнесет их в винный магазин и получит обратно свои деньги.
И пока он сидел там весь этот день, а его рот вбирал ругань и исторгал алкоголь, и его глаза распрочитывали прочтенное, он знал, что одновременно новые машины отправляются назад в Детройт и разбираются на конвейере, что трупы воскресают в предсмертную агонию, а священники во всем мире, сами того не подозревая, служат черные мессы.
Ему хотелось засмеяться, но он не мог принудить свой рот сделать это.
Он вкурил две с половиной пачки сигарет.
Затем наступило новое похмелье, и он лег в постель. Потом солнце зашло на востоке.
Крылатая колесница Времени неслась перед ним, когда он открыл дверь, сказал «до свидания» своим утешителям, и они вошли, сели и посоветовали ему не поддаваться горю до такой степени.
Он заплакал без слез, представив себе, что ему предстояло.
Вопреки своему безумию, он страдал.
...Страдал, а дни катились назад.
...Назад, неумолимо.
...Неумолимо, пока он не понял, что это время уже близко.
Он мысленно скрежетал зубами.
Велики были его горе, его ненависть, его любовь.
Он был в своем траурном костюме и развыпивал бокал за бокалом, а где-то люди наскребывали землю назад на лопаты, которые будут использованы, чтобы расзакопать могилы.
Он въехал задним ходом на своей машине на стоянку у похоронного бюро, поставил ее и сел в лимузин.
Они ехали задним ходом всю дорогу до кладбища.
Он стоял среди своих друзей и слушал священника.
— ...праху прах, земле Земля, — сказал тот, а впрочем, в каком порядке ни говори эти слова, получается практически то же самое.
Гроб был поднят назад на катафалк и возвращен в траурный зал похоронного бюро.
Он просидел службу, и отправился домой, и распобрился, и распочистил зубы, и лег спать.
Он проснулся, снова оделся в траур и вернулся в бюро.
Цветы все были на своих местах.
Друзья со скорбными лицами разрасписались в книге соболезнований и распожали ему руку. Затем они вошли внутрь посидеть и посмотреть на закрытый гроб. Затем они ушли, а он остался наедине с распорядителем похорон.
Затем он остался наедине с собой.
По его щекам текли вверх слезы.
Костюм и рубашка были вновь несмятыми.
Он уехал задним ходом домой, разделся, распричесал волосы. День вокруг него рухнул в утро, и он вернулся в постель распроспать еще одну ночь.
В предыдущий вечер, проснувшись, он понял, что ему предстоит.
Дважды он напряг всю свою силу воли, чтобы прервать последовательность событий. И потерпел неудачу.
Он хотел умереть. Убей он себя в тот день, так не возвращался бы к нему теперь.
В его сознании закипали слезы при мысли о прошлом, от которого его теперь отделяло менее суток.
Прошлое преследовало его по пятам в этот день, пока он раздоговаривался о покупке гроба, склепа, всяких похоронных принадлежностей.
Затем он возвратился домой к похмелью — самому тяжелому — и спал, пока не проснулся, чтобы развыпивать бокал за бокалом, а затем вернуться в морг и снова прийти домой как раз вовремя, чтобы повесить трубку после этого звонка, этого звонка, который раздался, чтобы нарушить...
...Безмолвие его злости своим треньканьем.
Она погибла.
Она лежала где-то в обломках своей машины на девяностом шоссе.
Пока он расхаживал, вкуривая сигарету, он знал, что она лежит там и истекает кровью.
...И умирает после аварии на скорости восьмидесяти миль в час.
...И оживает?
...И вместе с машиной становится целой и невредимой, и вновь живет, воскресшая? И в эту самую минуту мчится багажником вперед домой на жуткой скорости, чтобы раззахлопнуть дверь после их финальной ссоры? Чтобы разнакричать на него и чтобы он разнакричал на нее?
Он мысленно застонал. Он в душе своей ломал руки. Не может это остановиться именно сейчас. Нет. Только не сейчас.
Все горе, вся любовь, вся ненависть к себе вернули его так далеко, так близко к той минуте...
Не может, не может это кончиться теперь.
Через какое-то время он перешел в гостиную, его ноги ходили из угла в угол, его губы сыпали ругательства, а сам он ждал.
Дверь хлопнула и открылась.
Она смотрела на него. Тушь смазана, слезы на щеках.
— !чертям всем ко уезжай Так, — сказал он.
— !уезжаю Я, — сказала она.
Вошла внутрь, закрыла дверь.
Торопливо повесила пальто на вешалку.
— .считаешь ты как вот Ах, — сказал он, пожимая плечами.
— !себя кроме, нужен не никто Тебе, — сказала она.
— !ребенка хуже себя ведешь Ты, — сказал он.
— !хотел не что, сказать, мере крайней по, бы мог Ты.
Ее глаза блеснули, как два изумруда, сквозь розовую пелену статики, и вот она — прелестная, вновь живая. В мыслях он плясал от радости.
Произошла перемена.
— Ты мог бы, по крайней мере, сказать, что не хотел!
— Я не хотел, — сказал он, сжимая ее руку так, что она не могла вырваться. — И ты никогда не узнаешь, до чего же я не хотел. Обними меня, — сказал он.
И она обняла.
(с) Роджер Желязны
Он продул дым через сигарету, и она удлинилась.
Он взглянул на часы и осознал, что стрелки движутся в обратную сторону.
Часы сказали ему, что десять часов тридцать три минуты вечера сменились десятью часами тридцатью двумя минутами.
А потом наступило что-то вроде отчаяния, так как он знал, что ничего не сможет с этим поделать. Он был в ловушке — двигался в обратном направлении через последовательность прошлых действий. Просто он не уловил предупредительного симптома.
читать дальшеОбычно возникал призматический эффект, проблеск розовой статики, сонливость, миг обостренного восприятия...
Он переворачивал страницы слева направо, его глаза бежали по строчкам в обратном направлении.
«?воздействие такое оказывает горе чье, это КТО»
Он беспомощно наблюдал из глубины глаз, как действует его тело.
Сигарета достигла своей изначальной длины. Он щелкнул зажигалкой, огонек впрыгнул внутрь, и он выстрелил сигарету в пачку.
Он зевнул. Наоборот: сначала выдохнул, потом вдохнул.
Обман чувств, объяснил ему доктор. Горе и эпилепсия породили уникальный синдром.
У него уже был припадок. Диалантин не помогал. Это были послетравматические локомоторные галлюцинации, порожденные тревожным состоянием, усугубленные припадком.
Но он не поверил, не мог поверить, после того как в обратном направлении прошло двадцать минут, после того как он поставил книгу на пюпитр, поднялся, прошел через комнату спиной до встроенного шкафа, повесил халат, в обратном порядке надел рубашку и спортивные брюки, которые носил с утра, попятился к бару и начал изрыгать мартини глоточек за прохладным глоточком, пока бокал не наполнился до краев, и не пролилось ни единой капли.
Предвкушение солоноватости маслины, и все вновь переменилось. Секундная стрелка на наручных часах бежала в обычном направлении.
Часы показывали 10 часов 7 минут.
Он почувствовал, что может двигаться, как пожелает.
И вновь выпил мартини из полного до краев бокала.
Теперь, если остаться верным прежней последовательности, он переоденется в халат и попытается читать. Вместо этого он смешал еще один коктейль.
Теперь последовательность нарушилась.
Теперь ничего не произойдет так, как оно, по его впечатлению, произошло в обратном порядке.
Теперь все стало по-другому.
И все доказывало, что случившееся было галлюцинацией.
Даже идея, что движение в каждом направлении заняло двадцать шесть минут, была попыткой разумного объяснения.
Нет, ничего не произошло.
...Не следует пить, решил он. Это может вызвать припадок.
Он засмеялся.
Вообще-то — чистое безумие.
Вспоминая, он выпил бокал.
Утром он по обыкновению обошелся без завтрака, отметил про себя, что уже довольно поздно, принял две таблетки аспирина и тепловатый душ, выпил чашку кофе и вышел на прогулку.
Парк, фонтан, детишки пускают кораблики, трава, пруд — он ненавидел их всех, и утро, и солнечный свет, и голубые разводы между башнями облаков.
Он сидел и ненавидел. И вспоминал.
Если он на грани психического срыва, решил он, то уж лучше сразу сорваться, а не пошатываться на краю.
И он помнил почему.
Но все было ясным, таким ясным — утро, и все. Резким, отчетливым, пылающим зеленым огнем весны под знаком Овена. Апрель.
Он смотрел, как ветер громоздит ошметки зимы у далекой серой ограды, видел, как он гонит кораблики через пруд к топкому берегу в отпечатках детских следов.
Фонтан раскидывал холодный зонт над позеленевшими бронзовыми дельфинами. Солнце зажигало струи огнями, стоило ему повернуть голову. Ветер ворошил их.
На бетоне, сбившись кучкой, птицы клевали огрызок шоколадного батончика в красной обертке.
Воздушные змеи покачивались на хвостах, пикировали к земле, вновь взмывали, подчиняясь невидимым нитям, которые держали мальчишки. Телефонные провода были увешаны планками каркасов, облеплены рваной бумагой — обломанные нотные знаки, смазанные глиссандо.
Он ненавидел телефонные провода, воздушных змеев, детей, птиц.
Хотя больше всего он ненавидел себя.
Как человек разделывает обратно то, что сделал? Никак. Нет для этого способа нигде под солнцем. Можно страдать, помнить, каяться, проклинать или забывать. И только. Прошлое в этом смысле неизбежно.
Мимо прошла женщина. Он слишком поздно поднял глаза и не увидел ее лица, но пепельный водопад волос по плечи, стройность ног в ажурности чулок между краем черного пальто и бодрым перестуком каблучков остановили его дыхание где-то под диафрагмой, запутали его взгляд в колдовском плетении ее походки, ее осанки и в чем-то еще — вроде рифмы к последней из его мыслей.
Он привстал со скамьи, но тут по его глазным яблокам ударила розовая статика, и фонтан превратился в вулкан, извергающий радуги.
Мир был заморожен и подан ему под стеклом.
...Женщина прошла спиной перед ним, и он опустил глаза слишком быстро, чтобы заметить ее лицо.
Он понял, что возобновляется ад: птицы пролетели мимо хвостами вперед.
Он отдался течению. Пусть несет его, пока он не сломается, пока он весь не израсходуется и не останется ничего.
Он ждал там, на берегу, следя за круговоротом вещей, а фонтан всасывал струи по большой дуге над недвижными дельфинами, а кораблики плыли через пруд кормой вперед, а ограда сбрасывала с себя мусор, а птицы восстанавливали шоколадный батончик внутри красной обертки — крошку за хрусткой крошкой.
Только его мысли были неприкосновенны, а тело принадлежало отливной волне. Через какое-то время он встал и спиной вышел из парка. На улице мимо него пропятился мальчишка, всвистывая обрывки популярного мотивчика. Спиной вперед он поднялся по лестнице к себе в квартиру, ощущая нарастающее похмелье, развыпил свой кофе, распринял душ, разглотнул аспирин и лег в постель, чувствуя себя ужасно. Пусть так, решил он. Смутно припомнившийся кошмар развернулся обратно у него в сознании, обеспечив незаслуженно счастливый конец.
Когда он проснулся, было темно.
И он был очень пьян.
Он попятился до бара и начал выплевывать спиртное в тот же бокал, каким пользовался накануне, и выливать из бокала назад в бутылки. Разделять джин и вермут оказалось проще простого — каждая жидкость сама взвивалась пологой струей в соответствующую бутылку, которую он наклонял над бокалом.
И пока это продолжалось, его опьянение неуклонно шло на убыль.
Затем он оказался перед ранним мартини, и было 10 часов 7 минут вечера. И тут в пределах галлюцинации он задумался о другой галлюцинации. Будет ли время замыкаться в петле — двойной, то вперед, то назад, через его предыдущий припадок?
Нет.
Как будто того припадка никогда не случалось, никогда не было.
Он продолжал пятиться через вечер, разделывая сделанное.
Он взял телефонную трубку, сказал «всего хорошего», разобъяснил Мэррею, что завтра опять не явится на работу, послушал, положил трубку и посмотрел на нее, когда телефон зазвонил.
Солнце поднялось на западе, и люди задним ходом ехали в своих машинах на работу.
Он прочел прогноз погоды и заголовки, сложил вечернюю газету и оставил ее на столике в прихожей.
Такого длительного припадка у него еще не бывало, но это его не волновало. Он приспособился и наблюдал, как день разматывается к утру.
По мере этого его похмелье нарастало и стало жутким, когда он снова лег в постель.
Когда он очнулся в предыдущем вечере, то был пьян в дымину. Он заполнил, закупорил, запечатал две бутылки. Он знал, что скоро отнесет их в винный магазин и получит обратно свои деньги.
И пока он сидел там весь этот день, а его рот вбирал ругань и исторгал алкоголь, и его глаза распрочитывали прочтенное, он знал, что одновременно новые машины отправляются назад в Детройт и разбираются на конвейере, что трупы воскресают в предсмертную агонию, а священники во всем мире, сами того не подозревая, служат черные мессы.
Ему хотелось засмеяться, но он не мог принудить свой рот сделать это.
Он вкурил две с половиной пачки сигарет.
Затем наступило новое похмелье, и он лег в постель. Потом солнце зашло на востоке.
Крылатая колесница Времени неслась перед ним, когда он открыл дверь, сказал «до свидания» своим утешителям, и они вошли, сели и посоветовали ему не поддаваться горю до такой степени.
Он заплакал без слез, представив себе, что ему предстояло.
Вопреки своему безумию, он страдал.
...Страдал, а дни катились назад.
...Назад, неумолимо.
...Неумолимо, пока он не понял, что это время уже близко.
Он мысленно скрежетал зубами.
Велики были его горе, его ненависть, его любовь.
Он был в своем траурном костюме и развыпивал бокал за бокалом, а где-то люди наскребывали землю назад на лопаты, которые будут использованы, чтобы расзакопать могилы.
Он въехал задним ходом на своей машине на стоянку у похоронного бюро, поставил ее и сел в лимузин.
Они ехали задним ходом всю дорогу до кладбища.
Он стоял среди своих друзей и слушал священника.
— ...праху прах, земле Земля, — сказал тот, а впрочем, в каком порядке ни говори эти слова, получается практически то же самое.
Гроб был поднят назад на катафалк и возвращен в траурный зал похоронного бюро.
Он просидел службу, и отправился домой, и распобрился, и распочистил зубы, и лег спать.
Он проснулся, снова оделся в траур и вернулся в бюро.
Цветы все были на своих местах.
Друзья со скорбными лицами разрасписались в книге соболезнований и распожали ему руку. Затем они вошли внутрь посидеть и посмотреть на закрытый гроб. Затем они ушли, а он остался наедине с распорядителем похорон.
Затем он остался наедине с собой.
По его щекам текли вверх слезы.
Костюм и рубашка были вновь несмятыми.
Он уехал задним ходом домой, разделся, распричесал волосы. День вокруг него рухнул в утро, и он вернулся в постель распроспать еще одну ночь.
В предыдущий вечер, проснувшись, он понял, что ему предстоит.
Дважды он напряг всю свою силу воли, чтобы прервать последовательность событий. И потерпел неудачу.
Он хотел умереть. Убей он себя в тот день, так не возвращался бы к нему теперь.
В его сознании закипали слезы при мысли о прошлом, от которого его теперь отделяло менее суток.
Прошлое преследовало его по пятам в этот день, пока он раздоговаривался о покупке гроба, склепа, всяких похоронных принадлежностей.
Затем он возвратился домой к похмелью — самому тяжелому — и спал, пока не проснулся, чтобы развыпивать бокал за бокалом, а затем вернуться в морг и снова прийти домой как раз вовремя, чтобы повесить трубку после этого звонка, этого звонка, который раздался, чтобы нарушить...
...Безмолвие его злости своим треньканьем.
Она погибла.
Она лежала где-то в обломках своей машины на девяностом шоссе.
Пока он расхаживал, вкуривая сигарету, он знал, что она лежит там и истекает кровью.
...И умирает после аварии на скорости восьмидесяти миль в час.
...И оживает?
...И вместе с машиной становится целой и невредимой, и вновь живет, воскресшая? И в эту самую минуту мчится багажником вперед домой на жуткой скорости, чтобы раззахлопнуть дверь после их финальной ссоры? Чтобы разнакричать на него и чтобы он разнакричал на нее?
Он мысленно застонал. Он в душе своей ломал руки. Не может это остановиться именно сейчас. Нет. Только не сейчас.
Все горе, вся любовь, вся ненависть к себе вернули его так далеко, так близко к той минуте...
Не может, не может это кончиться теперь.
Через какое-то время он перешел в гостиную, его ноги ходили из угла в угол, его губы сыпали ругательства, а сам он ждал.
Дверь хлопнула и открылась.
Она смотрела на него. Тушь смазана, слезы на щеках.
— !чертям всем ко уезжай Так, — сказал он.
— !уезжаю Я, — сказала она.
Вошла внутрь, закрыла дверь.
Торопливо повесила пальто на вешалку.
— .считаешь ты как вот Ах, — сказал он, пожимая плечами.
— !себя кроме, нужен не никто Тебе, — сказала она.
— !ребенка хуже себя ведешь Ты, — сказал он.
— !хотел не что, сказать, мере крайней по, бы мог Ты.
Ее глаза блеснули, как два изумруда, сквозь розовую пелену статики, и вот она — прелестная, вновь живая. В мыслях он плясал от радости.
Произошла перемена.
— Ты мог бы, по крайней мере, сказать, что не хотел!
— Я не хотел, — сказал он, сжимая ее руку так, что она не могла вырваться. — И ты никогда не узнаешь, до чего же я не хотел. Обними меня, — сказал он.
И она обняла.
(с) Роджер Желязны